От Москвы до Вологды — зимняя дорога, смеркается. Мало где горят огоньки в домах… Подъедешь к моей вологодской деревне — поле впереди, поле сзади. Позади, белизной сокрыта церковь Иоанна Богослова. Разбитая, избитая, под куполом — светлые ангелы.
На лыжи и по полю — вперед. Иду вдоль пустынного Глотова, домой, в Фенино. Три деревни рядом, родные за двадцать пять лет. Ушедшие люди в памяти, все перед глазами, прохожу их дома. Дороги нет, никому уже не нужно. Два года назад проводили Ивана Батова на погост к церкви Николы в Ламанихе, предпоследнего жителя Глотово. Это его, — звучным синим крашеный, дом с белыми наличниками, крашеный им перед самой смертью. Возвращалась тогда — по белой дороге, — веточки елок от его дома долго так не заметались снегом. Всё эти зеленые веточки на белом снегу маячат…
Жена его, Галина, жива, два года уже в психбольнице. Привозили ее домой, получилось, как попрощаться, никого не узнавала. Такой худенькой никогда не бывала, всю жизнь — дородная, осанистая.
— Галя, это я, Оля из Фенино.
Улыбается, не узнает. Иван совсем к тому времени и сам — тоненький, похудевший, ему с ней не справиться.
Жену увезли, Иван остался один. Как-то из Кубенского приехал младший брат, привез батюшку, осветили дом, колодчик, посидели за столом. Иван совсем слабенький, долго сидеть не смог. Маленький, как ребенок, прилег на кровать у печки. Рядом крошечный серый котенок карабкается.
— Ольга, умру я…
— Ваня, ну что ты, что ты…
Что же скажешь, чем утешишь. Брат вот, — молодец, навещает, не бросает.
Уехала в Москву. Когда приехала — веточки еловые на дороге, сразу и поняла… Царство Небесное рабу Божьему Ивану.
Снег.
Фотография Morke Foe.
Батовы — крепкая была семья, детей не было, жили двое. Трудились от зари до зари. Пчелы, скотинка, баня, стирка, огороды, дом обихоженный, чисто, крепко, добротно. Галина Батова — сильная, литая, не ущипнешь, розовощекая, волосы черные назад зачесаны, гребнем прихвачены. Кричит, бывало, у себя в деревне — «Баню топим, иди!» Слышно по округе, — вот как кричала, силища! Староста наших деревень, ответственный человек, справедливый. Громкая, шумная, веселая, гостей всегда полно в хлебосольном дому. Холила, лелеяла, ублажала всю жизнь, заботилась, как за маленьким — за мужем, все Ваня да Ваня. А Ваня все делал, старался, если бы не больная нога,— все давалось тяжело. Золотые руки, плотник отличный, он и наш дом поднимал. Только уговорить его было трудно, в несколько заходов, — да тяжко, да некогда, да кого другого и откажется, а потом вдруг придет рано утром и начнет работать. Придет, хромая, и начнет с другом Валентином строить, колдовать с деревом. И смотришь, не оторваться, разглядываешь эту другую жизнь, любуешься их мастерством, ловкостью, умением. Русскими мужиками.
Что же случилось, что так все рухнуло… Тоже — все бегала Галина к нам, на тот конец деревни, к закадычной подруге, возвращалась, — шатаясь. Ваня пил, Галина запила.
Осталась в деревне одна Галя Копышева, подруга Гали Батовой. Зима, один фонарь на столбе качается, выхватывает из ночи Галин дом, ободряет светом, метет снег… В темной Вселенной женщина одна, как на орбите в космической станции. В родном доме не страшно.
— Галя, уезжай, сельсовет устроит.
— Не поеду.
Зимой навещали ее одну, — приезжала продуктовая лавка раз в неделю, не давала погибнуть. Какая там выручка, один бензин жгли. Отчаянные. Попробуй снегами проехать, не застрять в заметенных дорогах, проскочить на старой «буханке», когда поблизости нет никого. Только на себя на самих надежда. Ехали к Гале, просто узнать, что жива.
Отец ее, Виташка, пастушил всю жизнь, до снега — босиком, играл заливисто на березовом рожке. Помню, зайдешь — лежит очень-очень старенький на кровати, голая головка — на голове ни волоска. Такой ухоженный, чистенький, во всем белом, слепенький совсем, мирный — Божий человек, облетевший одуванчик.
После смертей отца и мужа — Кандида, попривыкла Галя жить одна. Тоже была семья из двух человек, без детей, — никого не осталось. Последний год — кошки да собаки согревали ее жизнь. С рыжей собакой пригревались рядом на кровати. Собака да телевизор. Белого света и красоты кругом как будто бы и не было, весь мир — в «ящике». Глаза — там, воля — там. Немытая посуда, запахи… Баня новая, всей деревней уговаривали — не мылась, люди перестали заходить. Долго и я не заходила, осенью пришла к ней, как кто — то заставил,— лицо перекошено, разговор невнятный. Вызвали сразу «скорую» из Кубенского, увезли. Все, больше не бывала Галя в родном доме.
Пила… Пили с Кандидом на пару. Помню ее сильную, крепкую, молодую, прибежавшую ко мне во время сенокоса, просившую выпить. Только побыстрее увести, чтобы мой сын не увидел. Повела ее назад, в Глотово. Повела ее через поле, да разве удержать нестойкую. Обвалилась, рухнула, как богатырь, подмяла травы. Утонула в траве, поплыла. Красавица Галя, русые волосы гладко зачесаны, жужжащие пчелы, жар медовых трав, травинки — цветочки приняли к себе как в руки, обняли подкошенную, полумертвую Галю. Лицо — в небо, глаза закрыты, пена белая изо рта. Галя, Галя, тяжела ты, не поднять. Побежала я за мужиками, думала, умирает, не видела никогда такого. А они и идти не хотели, смеялись. Вот ведь, московская, бестолковая. Ну — пьяная, ну что, отлежится, не умрет. Пришли, подхватили, увели.
Потом — «чуфурики» с боярышником на спирту
— От сердца, врач прописал, — побольше купи.
— Да куда ж тебе столько-то.
Пила — лечилась, пила—лечилась. Сколько раз спасали ее зимой, пьяную, замерзшую, раздетую в крыльце. Умер муж, — то ли сам, то ли задушил собутыльник, — прокричали по деревням, затихли. Милиция — милиция меняется, да и кому нужно?..
Сторона моя, сторонушка — пустые деревни. Ну что ж тут плакать, все они ушли…
Без Христа, без веры не выжить. Так вот жестко заканчивают свой век те, кто смолоду был ярок, радостен. Потонули в онемении, черным снегом замело их души. Сколько повесившихся на одну деревню. Кто в лесу на дереве, кто у себя в дому, кто за ножку у табуретки задавился. И это в то время, когда еще и стада в полях, и работа была — была жизнь. Откуда такое отчаяние и слабость в человеке — себя порешить, оставить семьи, детей. За что… И нет к ним сострадания в деревнях, не хотят о них говорить, вроде как и не было их, нет к ним ни жалости, ни осуждения. Ни стона, ни крика. Страшная поножовщина по деревням сегодня превратилась в дело привычное, не затрагивает. Самоубийства, удушенные, зарезанные по «бытовухе», просто так. И в это время написана была «Вологда разгульная». Написано о веселом пьянстве разухабисто, залихватски, с куражом, по-удалому. Кто так не пьет — не русский. Да только «пропили воеводы Вологду»! Да и сам агитатор что-то теперь не крепок здоровьем…
Сколько психически нездоровых, с отклонениями людей. Да в каждой деревне, где теперь жителей по пальцам сосчитать, есть такие.
Это то, о чем не пишут, стараются не говорить. Человек без Бога в деревне, в России. Не говорят о его горе без Бога, не говорят о слабости оставленных. Не говорят и о силе жизни с Богом, о той силе жизни, которую дает Вера. Не говорят и о делении на свет и тьму, на добро и зло в душах русских людей — есть эта четкая граница — без полутонов.
Обереги в орнаментах русской одежды — от той тьмы, приближение которой чувствовали, спасались, как могли. Спасался человек от этого черного снега, оседающего на душу, от заметающей душу черной метели — среди белого и розового, среди вселенской чистоты. Обереги, обереги с головы до пят, по домам — везде обереги. От чего? От себя не спастись… И в лютости, в черной этой лютости били и били церковь Иоанна Богослова, избивали в исступлении, мучили, как человека — Церковь. Бой Света и Тьмы. До сего дня идет это сражение за Свет, за выживание России. Белая Россия — пример нам белой чистоты, первозданности, незащищенной нетронутости, какой-то целомудренности полей и спокойствия.
«Земная природа подобна раю красотами своими и напоминает его собою падшему человеку», — святитель Игнатий Брянчанинов.
Деревня Ламаниха, церковь св. Николы, Крещение. Фотография Ольги Толстиковой
Без Христа не выжить. «Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, иже везде сый и вся исполняяй, сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша».
Снег метет, заметает деревню, прибирает наши дома. Белый снег падает убористо, падает, падает… Деревня Глотово замерла в снегах, ни следочка. Пустые дома, окошки — глазницы. Никто не выглянет, раньше все провожали взглядами из всех домов — человек прошел.
Что здесь будет через десять лет, так же как рядом — с Богословом, где сейчас и намека нет на пять деревень. Там, где раньше деревни были вплотную, одна к одной; где земли не хватало, где боролись за землю, за каждый ее клочок, — сейчас растянулось белое, бескрайнее.
Деревня Ламаниха, церковь св. Николы, Крещение. Фотография Ольги Толстиковой
Ламаниха, церковь Николы. Больше двадцати раз грабили, давно уже нет икон в церкви. Помню две большие деревянные скульптуры, одна — сидящего Христа. Христос сидящий, затерявшийся среди нас. Теплая, расписанная деревянная скульптура. Помню, как была поражена, увидев это чудо, это необыкновенное произведение искусства в дальней глуши у старушек. Среди этих просторов, вологодскими христианами сотворённая, как и многое другое — верой творимое. Самое ценное в России и по сей день, самое духовное — разошлось из деревень по музеям.
Деревня! Место, где духовная концентрация России в Храме набрала силу и мощь. Христианская Россия! Деревня, где писались иконы — восходили духом, страдали за Веру. Страдали, но не предали Родину за тридцать сребреников. Ради родной Родины, которая теперь сплошное белое, неоглядное, пустынное.
Теперь, в Петербурге и Москве, хранятся памятники величия России из Вологодчины. Там возвеличено то, что потомки мало воспринимают, мало ценят сегодня на Вологодчине — северные иконы — раскрытую русскую душу.
Иконы — это русские идут в своей духовной силе.
Однако пропагандируют вологодские кружева, говорят о костюмах в оберегах — как любопытно, как затейливо. Обереги на сегодня — самый главный интерес, мистический. Чувствуют, видать, люди, натиск врага, — но не многие идут к иконе, ко Христу, за Божьим Светом, за духовным подъемом, за духовной силой.
«Христианство — не русская религия, язычество — наше исконное». Язычество, где мужество рождается в драках, в наигрышах «Под драку»? Сколько их, таких искалеченных, как Иван Батов, с усохшей ногой после драки? В деревне, где всегда ценилась и нужна была мужская сила, он жил изувеченным — может, поэтому и пил. Помню, соседка Неонила рассказывала, как прятала парня из соседней деревни, бежавшего с гулянки. Прятала на сеновале от ватаги гнавшихся за ним с кольями, да с железными прутьями. Не нашли, а то бы и ее порешили. Смелая была.
Видела я драки в нашей деревне, в семьях, между родными. Зверские, с кровью — разнимала. В этом нет поэтики, в этом жуть язычества. Зверь в человеке.
Толя, Толя, плывущий на своей лодочке по реке Сухоне вдоль родных берегов. Анатолий, воспевающий русский народ. Уж кому не знать его радости и горе, — родившемуся среди ельничка-березничка. Толя, горячей души человек — вологодская наша печурка, речистая балалаечка-гармошечка. Куда ж тебя понесло — открыл затхлый сундучок,— а из него — вороньем по северному краю, с карканьем — неоязычество. Что ж ты нас дурачишь, голубчик дорогой, Толечка? Куда же ты ведешь, прельщая своими байками да прибаутками, — писатель Вологодский, Анатолий Константинович, последователь Михаила Задорнова — активно пропагандирующего язычество — так называемое «родноверие», отвергающее Христианскую культуру, высмеивающее Православие? «Мы должны учиться у евреев, славяне — вялоумные» (Михаил Задорнов). Как эта черная бесовская сила, ведущая борьбу с Христианством, — с Россией, вползла под Православное небо, чтобы сокрушить край Северной Фиваиды. Не с твоей ли, Толя, легкой руки? Чумы, шаманизм, этническое шоу для легковерных? Шоу бизнес? Кем финансируется? Много вопросов. Главное, кому нужна эта провокация, раскол в народе?
Время толерантности. Ребята, пропагандирующие «церковь» «Дом горшечника» на улице в Вологде, объясняют мне о свободе вероисповедания, о новой форме проповеди на площади — когда же это успело укорениться, пришла эта мода. И «Дом горшечника» регулярно вещает по «Эху Москвы» Вологды. И НЛП — все есть в толерантной Вологде, только зайди в Интернет. Здесь она не в отстающих, — передовых.
Время толерантности прошло. Идет война — надо знать врага. Идет борьба за разрушение человека, воспитанного на христианских ценностях. Это разрушение уже произошло в Европе, идет кровавая борьба язычества с православием на Украине.
Сквозь язычество, сквозь секты, сквозь непаханные поля, сквозь нищету мы идем вперед! Идут по крещенскому морозу сквозь снега к церкви Николы в Ламанихе наши стойкие, наши святые люди — наши бабушки. Шагающие ко Кресту в Крещенье, согревающие всю Вологодчину. Воинство наше светлое, стоящее со Крестом, наша духовная армия, затерявшаяся в необъятном.
Обрастает земля церквами! Поют колокола Святой Софии на Кремлевской площади! Запоют, аж дух захватит! Поют — Россия — Православная страна! Зовут к сплочению, к битве за Христа!
«Русские идут сквозь тьму языческих веков.
Русские идут сквозь сонм поверженных врагов.
Русские идут, освобождая Третий Рим,
Русские идут в небесный Иерусалим.Марш, марш, марш,
Русский марш собирает на марш
Всех, не уничтоженных войной.
Марш, марш, марш,
Русский марш, он закончит шабаш
Тех, кто издевался над страной»,
— Жанна Бичевская.
Статья Ольги Толстиковой из выпуска журнала Anastasis.me про Русский Север.
